ДЕКОНСТРУКЦИЯ СОВЕТСКОГО МИФА В ПОСТМОДЕРНИСТСКОМ ТЕКСТЕ

 АКТУАЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ ФИЛОЛОГИИ И ЛИНГВИСТИКИ

ДЕКОНСТРУКЦИЯ СОВЕТСКОГО МИФА В ПОСТМОДЕРНИСТСКОМ ТЕКСТЕ

© Айданова Ю.Ф.

Омский государственный университет им. Ф.М. Достоевского, г. Омск

В статье рассматривается проблема репрезентации советского  сверхтекста в постмодернистской прозе. На примере произведений В.  Пелевина автор выявляет основные приемы, используемые в отно шении знаков советского прототекста (идеологических штампов,  идиом тоталитарного языка, прецедентных образов и текстов иссле дуемого периода) и анализирует продуцируемый посредством иро нического переосмысления эффект десакрализации советской мифо логической реальности.  

Отечественный постмодернизм, имеющий, в силу определенных соци альных и политических причин, сравнительно недолгую историю, вызы вает в настоящее время повышенный исследовательский интерес (И.П.  Ильин, В.П. Руднев, Н.А. Фатеева, И.С. Скоропанова, М.Н. Эпштейн и  др.). В центре нашей работы – проза В. Пелевина. Естественно, что в тек стах современных авторов переосмыслению в первую очередь подверга ется недавняя общественно-политическая ситуация – советское тоталитарное пространство. В работе вводится термин советский прототекст,  под которым мы понимаем совокупность знаков, репрезентирующих сверхтекст советского тоталитарного государства (т.е. текст в семиотическом смысле) в художественных произведениях (метатекстах). 

Пелевин В. – писатель, пришедший в русскую литературу на рубеже  80-90-х годов XX века. В вопросе о принадлежности творчества автора к  определенному литературному течению критики не приходят к едино душному мнению, однако большинство исследователей относят писателя  к постмодернистской школе (В. Курицин, М.Н. Лейдерман, Н.А. Нагор ная, Н.А. Лихина, И.С. Скоропанова). При этом традиционную номина цию снабжают уточняющим определителем: «позднесоветский постмо дернист» (С. Беляков). Прозу В. Пелевина рассматривают также в рамках  концептуализма (С.С. Жогов). Нефагина Г.Л. отмечает, что «сам писатель  придумал стилю название – турбо-реализм, весьма расплывчато выразив  его «сущность»: используя нормы литературного языка, автор пишет так,  как пишется, сочиняя некую программу, набор сообщений» [10, С. 238].  По мнению Г.Л. Нефагиной, творчество В. Пелевина настолько разнооб разно, что не укладывается в строгие рамки какого-либо одного литературного направления. Произведения писателя включают «элементы ост росюжетного триллера и сатирической фантазии», автор использует  «приемы условно-метафорической прозы (гротеск, ироническая игра),  соц-арта и концептуализма (выворачивание и обыгрывание идей, лозунгов  и концептов соцреалистической культуры)» [10, С. 242].  

Однако «упор на воспроизведение сознания и особенно подсознания,  порождающий причудливо-искаженные сочетания реальных и нереаль ных предметов» [12, С. 209], а также звучащий лейт-мотивом в художест венном пространстве писательской прозы тезис об ирреальности мира,  отмеченный подавляющим числом исследователей творчества В. Пелеви на, позволяет рассматривать его произведения в рамках сюрреализма (Б.  Тух, С. Беляков). Согласно Н.А. Нагорной, пелевинский подход к соот ношению «реальность-иллюзия» не противоречит постмодернистским  теориям, в соответствии с которыми «нет мира как такового», «его заме няет набор равнозначных возможных миров, созданных предшествующей  общечеловеческой культурой или современными средствами массовой  информации, кино, телевидением, поп- и рок-музыкой, рекламой, ком мерческой литературой», «по их мнению, существуют лишь муляжи ре альности» [9, С. 45].  

Беляков С. отмечает, что «средой обитания Пелевина, равно как и других постмодернистов, были гниющие останки советского мифа» [1]. Однако, по мнению исследователя, «Пелевин сумел подняться над общей  массой постмодернистов. Последние со временем стали мельчать, их игры, некогда нахальные и озорные, стали все больше напоминать стари ковские чудачества. Но Пелевина в этом постмодернистски-ироничном  контексте уже давно не воспринимали. Он обрел особую судьбу» [1]. По  мнению С. Белякова, «феномен Пелевина не столько литературный,  сколько социо-психологический. Его считают писателем поколения три дцатилетних. Это сравнительно успешное поколение, воспитанное в со ветское время, успевшее к советскому привыкнуть, но не закостенеть в  советском. Раствор еще не затвердел, а потому смерч Перестройки до вольно легко разметал непрочные сооружения. Осталась пустота, именно  пустота! Нет четких принципов, незыблемых авторитетов. Человек ощу щает иллюзорность мира и старается найти спасение от иллюзии. На пе рестройку мира сил уже нет. Да и какой перестройке можно говорить в  таком мире?!» [1].  

Маркова Т.Н. также называет определяющим принципом прозы В. Пе левина «деконструкцию советского мифа» [6, С. 48]. Мережинская А.Ю.,  описавшая разнообразные модели деидеологизации и демифологизации в  русской прозе 80-90-х годов, отмечает, что «современная литература от ражает процессы десакрализации старых идеологических мифов и одновременное создание новых. Однако первые сейчас явно доминируют» [7,  С. 272].

Согласно М. Липовецкому, в постмодернистском тексте история «ре лятивна и патологична, она рождается из культурных мифов и травести рующих эти мифы анекдотов <…> мир истории «уже сделан» – герой  лишь вступает в него, подчиняясь логике игры в историю, логике деми фологизирующего воспроизводства мифологии, истории и культуры» [5,  С. 252]. По мнению Н.А. Нагорной, выдвижение принципов деканониза ции и пародирования концепций исторического процесса в постмодерни стских текстах объясняется «снятием цензуры на запретную ранее область  идеологических постулатов о героическом прошлом» [9, С. 47].  

Было бы несправедливо утверждать, что ведущие мотивы прозы В.  Пелевина ограничиваются иронией по поводу всего советского. Так, С.  Беляков отмечает, что одной из особенностей последних произведений  писателя является отсутствие «антисоветских выпадов»: «Эта тема стала  просто неактуальна. Время насмешек, время, когда ѐрничество было в  моде, прошло. Пелевин освоил новую российскую реальность, еѐ атрибу

ты: Путина, ФСБ, чеченцев и т.п.» [1]. Иванова Н. также отмечает насту пающую усталость от деконструкции социалистической реальности и  констатирует практическую исчерпанность обыгрывания соцреализма в  современной литературе [3].  

Однако, принимая во внимание объект настоящего исследования, счи таем целесообразным рассмотреть используемые В. Пелевиным приемы  «разрушения советского новояза» и «деконструкции советского мифа»  [6, С. 46].  

Нагорная Н.А. отмечает, что «за постмодернистской пародией кроется  проблема проникновения профанного начала в начало сакральное» [9, С.  47]. Соглашаясь с цитируемым автором, мы выделяем наиболее частот ный прием, используемый В. Пелевиным в отношении знаков советского  прототекста, – помещение последних в окказиональный контекст в окру жении лексически-сниженных единиц. Подобное смешение стилистиче ских пластов приводит к десакрализации высоких концептуальных и  идейных смыслов анализируемых знаков, постулируемых с позиции  идеологов власти в советскую эпоху. Рассмотрим пример реализации это го принципа во фрагменте повести «Омон Ра»:  

В поезде мы с Митьком бегали по вагонам и сбрасывали в унитазы все  бутылки, которые мне удавалось найти, – они падали на несущееся под  крохотным люком железнодорожное полотно; привязавшаяся ко мне  песенка придавала этой простой процедуре привкус борьбы за свободу  Вьетнама. 

В данном случае В. Пелевин иронизирует по поводу стереотипизации  речи простых советских людей, формировавшейся в условиях «необходи мости повсеместного соблюдения идеологической правильности и уместности» [4, С. 91]. Вкладывая в уста школьника Омона идеологический  штамп борьба за свободу, автор доводит до абсурда отсутствие смысла и  автоматическое воспроизведение большинства подобных формулировок  тоталитарного языка. 

С другой стороны, В. Пелевин использует свой из любленный прием – контекстная связь языкового знака советского прото текста и стилистически сниженной лексики (унитазы, бутылки), что так же приводит к ироническому переосмыслению известного штампа.  Цель В. Пелевина – актуализация в памяти высокого идеологического  наполнения исследуемых знаков и их ироническое переосмысление, вос производимое подобным контекстным соседством, по словам Г.Л. Нефа гиной, «резкая – на грани сатиры – демифологизация советских идейных  стереотипов» [10, С. 241].  Еще один из наиболее частотных приемов – нарушение характерной  для тоталитарного дискурса фразеологической сочетаемости. Т.Н. Марко ва отмечает, что «разрушение советского новояза Пелевин осуществляет,  используя испытанные приемы пародии» [6, С. 48]. Рассмотрим примеры  парадоксального преобразования лексического состава идиом и идеоло гических штампов тоталитарного языка на примере двух фрагментов ро мана «Жизнь насекомых»:

Знаешь, если бы я писал роман о насекомых, я бы так и изобразил их  жизнь – какой-нибудь поселок у моря, темнота, и в этой темноте горит  несколько электрических лампочек, а под ними отвратительные танцы.  И все на этот свет летят, потому что ничего больше нет. Но полететь  к этим лампочкам – это…

Митя щелкнул пальцами, подыскивая подходящее слово.

– Не знаю, как объяснить.

– А ты уже объяснил, – сказал Дима. – Когда про Луну говорил. Луна и  есть главная танцплощадка. И одновременно главная лампочка главного  Ильича. Абсолютно то же самое. Свет не настоящий.

В данном случае авторской рефлексии подвергается языковой знак со ветского прототекста лампочка Ильича – Патет. О первых электрических  лампочках в домах крестьян, колхозников [8]. Преобразование языковой формы устойчивой единицы достигается путем лексического повтора  прилагательного главный, которое в рамках тоталитарного языка обладало  высокой номинативной способностью (в Толковом словаре языка Совде пии [8] зафиксировано около 70-ти аббревиатур с корневой морфемой  слова главный: ГЛАВБАМСТРОЙ, ГЛАВЗЕМХОЗ, ГЛАВЗОЛОТО,  ГЛАВК и т.д.), а также многократно воспроизводилось в официальных  текстах (Ср. главная задача дней…, КПСС – главная руководящая сила  советского общества). Пелевин В. одновременно подвергает игровому  переосмыслению языковой штамп и пародирует патетику официального  тоталитарного дискурса.

Второй пример:

Но театр удивительно напоминал здание, возле которого она когда то вырыла нору, и даже лепные снопы на фронтоне были те же самые,  только сейчас большая их часть была завешена широкой кумачовой поло сой с белой надписью:

МУРАВЕЙ МУРАВЬЮ – ЖУК, СВЕРЧОК И СТРЕКОЗА 

В анализируемом фрагменте трансформация популярного лозунга со ветского времени (Человек человеку друг, товарищ и брат) осуществляет ся по принципу «имитации» (Т.А. Гридина) (в данном случае окказио нальной реализации языковой схемы, служащей для образования лексиче ских единиц однотипной структуры) [2, С. 24]. Результат данной игровой  замены напоминает фразеологический перевертыш. План выражения рас сматриваемого высказывания содержит некоторое закодированное содер жание: два представителя одного класса являются по отношению друг к  другу представителем второго класса, представителем третьего класса и  представителем четвертого класса. Данное грамматическое значение пе редается фиксированным порядком слов: субъект субъекту – субъект 2,  субъект 3 и субъект 4. Восстановление лозунга, таким образом, осуществ ляется по фразеосхеме.  

Пародийному переосмыслению подвергаются прецедентные образы  советской истории и литературы, которые, по замечанию Г.Л. Нефагиной,  «от постоянного употребления в идеологических целях потеряли челове ческое измерение и превратились в выхолощенные штампы» [10, С. 239].  Приведем два фрагмента повести «Омон Ра» с целью выяснения механиз мов функционирования и трансформации прецедентных феноменов со ветского прототекста:  

Урчагин наклонился ко мне и, поглаживая меня по шее, заговорил со всем тихо и ласково:

– Вот ты дурачок-то какой, Омка. Ты пойми, милый, что этом и  суть подвига, что его совершает не готовый к нему человек, потому что  подвиг – это такая вещь, к которой подготовиться невозможно. То есть можно, например, наловчиться быстро подбегать к амбразуре, можно  привыкнуть ловко прыгать на нее грудью, этому всему мы учим, но вот  самому духовному акту подвига научиться нельзя, его можно только совершить.

Согласно результатам пилотажных опросов, наиболее частотными ре акциями на слово-стимул подвиг являются фамилии легендарных героев  Великой Отечественной Войны (Матросов, Кошевой, Космодемьянская).  По мнению Г. Почепцова, множество героев, являвшихся символами са моотверженности, многократное тиражирование их имен служило одним  из механизмов создания модели человеческого поведения в рамках тота литарного общества. Все эти герои «представляют примеры определенного жертвования ради победы иерархически высшего уровня – государст венного» [11, С. 81]. 

    В речевом обращении замполита космического городка полковника  Урчагина аллюзия на подвиг Александра Матросова представлена с яв ным сдвигом в сторону пародии. Апеллируя к известной прецедентной  ситуации с устойчивым смысловым наполнением в рамках российской  лингвокультуры (символизация мужества, воинской доблести, бесстрашия  и любви к Родине), персонаж романа неосознанно переводит ее в комиче ский регистр, используя просторечные единицы наловчиться, ловко пры гать с семой многократного действия в противовес однократности по добного героического поступка. К тому же использованная В. Пелевиным  вводная конструкция этому всему мы учим (в которой мы – преподава тельский состав летного училища), заключающая перечисление, доводит  до абсурда иносказательность и эвфемизацию, характерную для стиля  идеологической обработки.  

    Рассмотрим пример трансформации текста знаменитой песни времен  Гражданской войны «Там, вдали за рекой» Н.М. Кооля:  

    Чтобы успокоиться, я включил «Маяк» и послушал тихую песню об  огнях, которые загорались там вдали за рекой, о поникшей голове, про битом сердце и белогвардейцах, которым нечего терять, кроме своих  цепей. Я вспомнил, как давным-давно в детстве полз в противогазе по  линолеуму, неслышно подпевая далекому репродуктору, и тихим голосом  запел:

    – Это бе-ло-гвардей-ски-е цепи!

    Пелевин В. представляет читательскому вниманию своеобразный пе ресказ текста упомянутой песни в жанре прозы, оканчивающийся эффек том обманутого ожидания. Так, заключительная часть «резюме» песни  представляет собой усеченную цитату из «Манифеста Коммунистической  партии» (1848), написанного К. Марксом и Ф. Энгельсом: «Пролетариям  нечего в ней (революции – Сост.) терять кроме своих цепей. Приобретут  же они весь мир», преобразованную советскими идеологами в популяр ный лозунг: Пролетариям (рабочим) нечего терять, кроме своих цепей! Таким образом, «ассоциативная интеграция» (частный конструктивный  принцип языковой игры) [2, С. 17] в анализируемом фрагменте построена  на контаминации прецедентного текста и идеологического лозунга, моде лируемой на основе актуализации обоими ассоциатами лексемы цепи.

    Итак, несмотря на происходящее в современном дискурсе перемеще ние маркеров тоталитарного языка на периферию речевого оборота, их  регулярная актуализация, зачастую в ироническом свете, наблюдается в  современной российской прозе. В отношении идеологических штампов и  лозунгов используются приемы трансформации, пародийного преобразо вания лексического состава, что приводит к переосмыслению их высокого идейного наполнения. Обращение постмодернизма к прецедентным соц реалистическим образам и текстам продуцирует эффект десакрализации  моделируемой посредством советского идеологического дискурса мифо логической реальности.  

Список литературы: 

1. Беляков С. Крошка Цахес по прозванию Пелевин //  http://magazines.russ.ru/ural/2004/2/c9/html. 

2. Гридина Т.А. Языковая игра: стереотип и творчество. – Екатерин бург, 1996. 

3. Иванова Н. Преодолевшие постмодернизм // Знамя. – 1998. – № 4. – С. 193-204. 

4. Купина Н.А. Тоталитарный язык: словарь и речевые реакции. – Ека теринбург, 1995.  

5. Липовецкий М. Русский постмодернизм. – Екатеринбург, 1997.  6. Маркова Т.Н. «Особый язык» прозы В. Пелевина // Русская речь. – 2005. – № 1. – С. 46-51. 

7. Мережинская А.Ю. Художественная парадигма переходной куль турной эпохи. Русская проза 80-90-х годов. – Киев, 2001.  8. Мокиенко В.М., Никитина Т.Г. Толковый словарь языка Совдепии. – М., 2005.  

9. Нагорная Н.А. Сновидения и реальность в постмодернистской прозе  В. Пелевина // Филологические науки. – 2003. – № 2. – С. 44-51. 10. Нефагина Г.Л. Русская проза конца XX века. – М., 2005.  11. Почепцов Г. Тоталитарный человек. Очерки тоталитарного симво лизма и мифологии. – Киев, 1994. 

12. Тух Б. Первая десятка современной русской литературы. – М.,  2002.