Лампочки.
У Васи была подружка Машка. Она уезжала на недельку до второго в Комарово. Вася попросил её понажимать на лампочку и прислать результат. Через несколько дней Машка прислала Васе СМС-ку с результатом эксперимента: 0110010101.
Вася понажимал на свою лампочку и получил тот же результат.
- Этого не может быть, - подумал Вася. - Что это? Случайное совпадение? Или это квантовая запутанность?
А Машка на досуге разгадала тайну двух лампочек и помчалась сообщить своё решение Васе. Комарово было далеко-далеко (аж в соседней Галактике), и Машке пришлось брать быстрый звездолёт, который летал почти со скоростью света. Когда она вернулась на Землю, Вася уже был седовласый солидный учёный, профессор. А Машка осталась почти такой же молодой и красивой, как и была. И никто этому не удивился - потому что все знали, что теория относительности верна, так же как и квантовая теория. А у запутанных частей целого всегда будет что-то общее, как бы далеко они не разбежались
Синхроничность, закон серий и ошибки восприятия: случайны ли совпадения?
Летом 2021 года я столкнулся с целым рядом совпадений, некоторые из которых оставляли ощущение сверхъестественного. Вот как это началось. Я веду дневник и записываю особенно яркие и странные сны. Такое случается нечасто, но я записал один сон, в котором старая подруга моей матери, женщина по имени Роуз, явилась мне и сказала, что она (Роуз) только что умерла. По ее словам, у нее случился очередной инсульт, и на этом все закончилось. Утром мне пришло в голову, что я не знаю, жива ли Роуз. Я предположил, что нет. Около 10 лет назад у нее был серьезный инсульт, после чего она перенесла ряд микроинсультов и впала в плачевное состояние физической немощи и слабоумия.
Я рассказал об этом сне своей партнерше за завтраком, но она не проявила особого интереса. В то время мы жили в Мидленде, в доме, где я провел свои детские годы. Дом был пуст уже несколько месяцев. Моего отца, Мэла, уже давно не было в живых, а мама, Дорин, находилась в доме престарелых, неумолимо приближаясь к поздним стадиям болезни Альцгеймера. Мы только что продали дом, в котором жили, и нам нужно было подождать несколько недель для переезда в новый, так что старый родительский дом выручил нас.
Я не придавал особого значения своему странному сну, пока через две недели мы не вернулись из супермаркета и не обнаружили, что в почтовый ящик просунули записку. Она была адресована моей матери и была от дочери Роуз, Мэгги. Ее мать, писала она, умерла «две недели назад». Похороны состоятся на следующей неделе. Я передал записку своей партнерше и напомнил ей о своем сне. «Странно», — сказала она и продолжила разгружать продукты. Да, странно. Я не могу вспомнить, когда в последний раз Роуз появлялась в моих мыслях, а тут она явилась во сне с известием о собственной смерти.
Итак, как я должен был это понимать? Вот одна из интерпретаций. Роуз умерла, и ее развоплощенный дух почувствовал необходимость сообщить мне об этом и попал в мой сон. Возможно, сначала она пыталась связаться с моей матерью Дорин, но по той или иной причине — неприступные обломки поврежденного мозга? — не смогла дозвониться. Вот еще одна интерпретация. Вся цепь событий произошла по чистой случайности, это просто случайное стечение обстоятельств, не имеющих какого-либо значения. В этом нет ничего сверхъестественного.
Если вы спросите меня, какую из этих двух интерпретаций я предпочитаю, то однозначно вторую. Но вот в чем дело. Какая-то часть меня, несмотря ни на что, хочет допустить возможность того, что мир действительно имеет сверхъестественные измерения. Это та же часть, которую пугают истории о привидениях и которая чувствовала бы себя неуютно, если бы пришлось провести ночь в одиночестве в морге. Я не верю, что во Вселенной есть сверхъестественные силы, но я чувствую, что они могут быть. Это происходит, потому что человеческий разум по своей природе иррационален. Я бы даже сказал, что магическое мышление лежит в основе самосознания. Наше восприятие самих себя и других людей — это, по сути, акт воображения, который не может быть поддержан полностью рациональными способами мышления. Мы видим свет сознания в глазах другого человека и неустанно представляем себе некое нематериальное «я» за этими глазами, переполненное чувствами и мыслями, хотя на самом деле там нет ничего, кроме темной и безмолвной субстанции мозга. Мы представляем себе нечто подобное за нашими собственными глазами. Это необходимая иллюзия, уходящая корнями глубоко в нашу эволюционную историю. Совпадение, или, скорее, переживание совпадения, вызывает магические мысли, которые имеют столь же глубокие корни.
***
Термин «совпадение» охватывает широкий спектр явлений, от космических (при полном солнечном затмении диск Луны и диск Солнца по чистой случайности оказываются одинакового диаметра) до личных и местечковых (у моей внучки тот же день рождения, что и у моей покойной жены). В человеческом, эмпирическом масштабе можно провести широкое различие между счастливым стечением обстоятельств – своевременными, но незапланированными открытиями или развитием событий – и тем, что биолог-ламаркианец 20-го века и коллекционер совпадений Пол Каммерер назвал серийностью, которую он определил как «закономерное повторение одних и тех же или похожих вещей или событий … во времени и пространстве».
Биография актера Энтони Хопкинса содержит яркий пример счастливого стечения обстоятельств. Когда его пригласили на роль в фильме «Девушка с Петровки» (1974), Хопкинс отправился на поиски экземпляра книги, по которой он был снят, — романа Джорджа Фейфера. Он тщетно прочесал книжные магазины Лондона и, несколько удрученный, сдался и отправился домой. Затем, к своему изумлению, он заметил копию «Девушки с Петровки», лежащую на скамейке на станции «Лестер-сквер». Он рассказал эту историю Фейферу, когда они встретились на месте, и выяснилось, что книга, на которую наткнулся Хопкинс, была той самой, которую автор потерял в другой части Лондона – предварительный экземпляр, полный поправок красными чернилами и пометок на полях, которые он сделал при подготовке к изданию в США.
Голливуд — еще один яркий пример серийности. Фрэнк Баум был плодовитым детским писателем, наиболее известным по «Чудесному волшебнику страны Оз» (1900). Он не дожил до того, чтобы увидеть, как его роман превратился в культовый музыкальный фантастический фильм, но, по общему мнению, у него была удивительная случайная связь с этим фильмом. Актер Фрэнк Морган сыграл пять ролей в «Волшебнике страны Оз» (1939), включая одноименного волшебника. Впервые он появляется во вступительных сепийных кадрах в роли профессора Марвела, странствующего предсказателя. В байках о кино говорится, что, когда дело дошло до кинопроб, пальто, которое было на нем, сочли слишком безупречным для странника. Итак, отдел гардероба был отправлен в комиссионный магазин, чтобы найти что-нибудь более подходящее, и вернулся с целым набором вариантов. Тот, на котором они остановились, сюртук принца Альберта с потертыми бархатными воротничками, идеально подошел актеру. Только позже, по-видимому, было обнаружено, что к куртке была пришита этикетка с надписью: «Сделано Hermann Bros, специально для L Frank Baum». Баум умер примерно за 20 лет до выхода фильма на экраны, но происхождение пальто якобы было подтверждено его вдовой Мод, которая приняла его в подарок, когда фильм был завершен.
В то время как некоторые совпадения бывают игривыми, другие кажутся жуткими.
Некоторые совпадения, кажется, содержат элемент юмора, как будто придуманы капризным духом исключительно для собственного развлечения. Вскоре после первого переезда в Бат в 2016 году я перебежал оживленную Лондонскую дорогу, неверно оценил высоту бордюра на другой стороне, споткнулся, неловко упал и сломал правую руку. В течение следующих пяти лет я жил то в Бате, то в сельском Вустершире, то в Лондоне. Вскоре после возвращения в Бат для постоянного проживания я заметил стильное кресло из красного дерева в витрине благотворительного магазина на Лондон-роуд, сразу же зашел и купил его. Я подумал, что мне не составит труда дотащить кресло до своей квартиры за полмили отсюда, но оно оказалось тяжелее, чем я ожидал, и нести его было неудобно. Когда я переходил дорогу, где пять лет назад упал, кресло выскользнуло у меня из рук, упало на землю и раздробило правую ручку. Услышьте смешки бесенка совпадения.
В то время как некоторые совпадения бывают игривыми, другие кажутся жуткими. В 2007 году журналист The Guardian Джон Харрис отправился в «периодическую одиссею рок-могил», посетив места последнего упокоения почитаемых британских рок-музыкантов. Примерно на полпути он заехал в крошечную деревушку Рашок в Вустершире, чтобы собраться с мыслями у надгробия барабанщика Led Zeppelin Джона Бонэма, который умер в возрасте 32 лет 25-го сентября 1980 года после употребления огромного количества алкоголя. Фотограф Guardian посетил могилу несколькими днями ранее, чтобы сделать снимок доя статьи. Это было, пишет Харрис, «морозное утро, придававшее кладбищу вид сцены из „Омена“», что соответствует одному из ключевых мотивов этого фильма; фотограф был «напуган появлением черной собаки без сопровождения, которая помочилась на надгробие, а затем исчезла». ‘Black Dog’ (1971) — название одной из самых культовых песен в каталоге Led Zeppelin.
Если мы представим себе континуум совпадений от тривиального к экстраординарному, то примеры Хопкинса и Баума, несомненно, будут расположены ближе к странному и необычному краю. Мое совпадение со сломанными руками тяготеет к тривиальному. Другие, еще более приземленные примеры, являются обычным явлением. Вы болтаете с незнакомцем в поезде и обнаруживаете, что у вас есть общий знакомый. Ты думаешь о ком-то, и на следующем вдохе он звонит тебе. Вы читаете необычное слово в журнале, и одновременно кто-то по радио произносит то же самое слово. Такие происшествия могут вызвать ироничную улыбку, но более странные из них — сильное ощущение сверхъестественного. Мир на мгновение кажется полным странных связей и сил.
Это состояние ума, напоминающее апофению – склонность воспринимать значимые и обычно зловещие связи между несвязанными событиями, – которая является обычной прелюдией к возникновению психотического бреда. Индивидуальные различия могут играть определенную роль в переживании таких совпадений. Шизотипия — это особенность личности, характеризующаяся переживаниями, которые в некотором роде перекликаются, в слабо выраженной форме, с симптомами психоза, включая магическое мышление и веру в паранормальные явления. Есть основания предполагать, что в общей популяции люди, набравшие высокие баллы по показателям шизотипии, также могут быть более склонны к переживанию значимых совпадений и магическому мышлению. Возможно, на шизотипичных индивидуумов совпадения также оказывают более сильное влияние. Кто-то, набравший высокий балл по показателям шизотипии, возможно, был бы более напуган сном о смерти, чем я (набравший низкий балл).
***
Я поставил натурализм и сверхъестественное в бинарную оппозицию, но, возможно, есть третий путь. Назовем его супранатуральной позицией. Такой позиции придерживались — каждый по-своему — Пауль Каммерер и швейцарский психолог Карл Юнг. Книга Кестлера «Корни совпадений» (1972) познакомила англоязычный мир с работами Каммерера и оказала влияние на возрождение интереса к идеям Юнга. Каммерер начал записывать совпадения в 1900 году, большинство из которых были ошеломляюще тривиальными. Например, он отмечает, что 4 ноября 1910 года его шурин присутствовал на концерте, и номер 9 был одновременно номером его места и номером билета в гардероб. На следующий день он пошел на другой концерт, и номер его билета на место и в гардероб был 21.
Книга Каммерера «Das Gesetz der Serie» (1919), или «Закон серий», содержит 100 примеров совпадений, которые он классифицирует с точки зрения типологии, морфологии, силы и т.д., с «дотошностью зоолога, посвятившего себя систематике», как выразился Кестлер. Вторая половина книги посвящена теории. Основная идея Каммерера заключается в том, что наряду с причинностью во Вселенной действует акаузальный принцип, в чем-то аналогичный гравитации, но, в то время как гравитация универсально воздействует на массу, эта универсальная акаузальная сила, как выразился Кестлер, «избирательно воздействует на форму и функцию, объединяя сходные конфигурации в пространстве и времени; это корреляция по сродству». Каммерер подводит такой итог:
«Таким образом, мы приходим к образу мировой мозаики или космического калейдоскопа, который, несмотря на постоянные перетасовки и перестановки, также заботится о том, чтобы свести вместе подобное».
Это может казаться притянутым за уши, но Альберт Эйнштейн, например, отнесся к Каммереру серьезно, назвав его книгу «оригинальной и ни в коем случае не абсурдной».
Теория синхронности (синхроничности, синхронистичности), или значимого совпадения, предложенная Юнгом, следует аналогичной линии. Она формировалась в течение нескольких десятилетий благодаря слиянию идей, пришедших из философии, физики, оккультизма и не в последнюю очередь из источников магического мышления, которые бурлили в глубинах собственного необычайно творческого и временами почти психопатического ума Юнга. Он предполагает, что определенные совпадения — это и не случайность, и не причинная связь. Они связаны акаузально в силу своего значения. Синхроничность — это «принцип акаузальной связи».
Согласно книге физика и историка науки Артура Миллера «Расшифровка космического числа: Странная дружба Вольфганга Паули и Карла Юнга» (Deciphering the Cosmic Number: The Strange Friendship of Wolfgang Pauli and Carl Jung, 2009), Юнг считал идею синхроничности одной из лучших, которые у него когда-либо возникали, и ссылался на Эйнштейна как человека, оказавшего влияние на ее появление. В первые годы 20-го века Эйнштейн несколько раз был гостем на ужине в доме Юнга в Цюрихе и произвел на психиатра сильное впечатление. Юнг прослеживает прямую связь между этими обедами с Эйнштейном и его диалогом примерно 30 лет спустя с физиком, лауреатом Нобелевской премии Вольфгангом Паули, диалогу, который привел к окончательному оформлению концепции синхроничности.
Сотрудничество Юнга с Паули было неочевидной коалицией: Юнг, квазимистический психолог, психонавт, чьи глубокие погружения в собственное подсознание он считал наиболее значимыми переживаниями в своей жизни; и Паули, закоренелый физик-теоретик, оказавший влияние на изменение нашего понимания физического мира на его субатомном уровне. После самоубийства его матери и короткого несчастливого брака с танцовщицей кабаре, которая бросила его ради химика («Если бы она увлеклась тореадором, я бы понял, но такой обычный химик…»), Паули столкнулся с психологическим кризисом. Даже когда он создавал свою самую важную работу по физике (формулируя «принцип исключения Паули», предсказывая существование нейтрино), он впадал в запой и ввязывался в драки.
Паули обратился за помощью к Юнгу, который жил неподалеку. В рамках терапии у него была задача записывать сновидения, в чем он искусно проявил себя, так как мог запоминать сложные сны в мельчайших деталях. Со своей стороны, Юнг увидел в этом возможность. Паули был не только выдающимся летописцем снов, но и охотным проводником в таинственную область субатомной физики. Между тем, Паули рассматривал синхроничность как способ подойти к некоторым фундаментальным вопросам квантовой механики, не в последнюю очередь к тайне квантовой запутанности, благодаря которой субатомные частицы могут коррелировать мгновенно и беспричинно на любом расстоянии. Из их дискуссий о синхроничности возникла гипотеза Паули-Юнга — форма двухаспектной теории разума и материи, которая рассматривала ментальное и физическое как разные аспекты более глубокой, лежащей в основе всего реальности.
Юнг был первым, кто ввел совпадения в рамку психологического исследования и использовал их в своей аналитической практике. В качестве иллюстрации синхроничности он приводит забавный случай из клинической практики — о золотом жуке. Молодая женщина рассказывает сон, в котором ей подарили золотого скарабея, когда Юнг слышит тихое постукивание в окно позади себя и, обернувшись, видит летящее насекомое, бьющееся об оконное стекло. Он открывает окно и ловит существо, когда оно влетает в комнату. Оказывается, это золотистая бронзовка, «ближайшая аналогия золотому скарабею, которую можно встретить в наших широтах». Этот инцидент оказался переломным моментом в терапии женщины. По словам Юнга, у нее был «чрезвычайно трудный случай» из-за ее гиперрациональности, и, очевидно, «требовалось что-то совершенно иррациональное», чтобы преодолеть ее защиту. Совпадение сновидения и вторжения насекомого стало ключом к терапевтическому прогрессу. Юнг добавляет, что скарабей — это «классический пример символа возрождения», уходящий корнями в египетскую мифологию.
Вто время как Каммерер выдвинул гипотезу о безличных, акаузальных факторах, пересекающихся с причинно-следственными связями Вселенной, акаузальный связующий принцип Юнга был связан с психикой, в частности, с архетипами коллективного бессознательного. В теории Юнга эти архетипы являются изначальными структурами разума, общими для всех человеческих существ. Воскрешая древний термин, Юнг представил себе unus mundus, унитарный или единый мир, в котором ментальное и физическое интегрированы, а архетипы играют важную роль в формировании как разума, так и материи. Это смелое видение, но где, мы обязаны спросить, доказательства всего этого? Их нет. Паули видел архетипическое влияние в научных теориях Иоганна Кеплера, отца современной астрономии, и, как утверждает эволюционный психиатр Энтони Стивенс в книге «Частные мифы» (1995), можно привести доводы в пользу биологического обоснования архетипов по аналогии с врожденным механизмом высвобождения, выявленным этологами. Если это так, то в предположении о том, что архетипические структуры оказывают влияние на формирование мышления и поведение, есть более чем доля правдоподобия. Но вся Вселенная? Если не считать Паули, идея синхроничности не получила какой-либо значительной поддержки со стороны более широкого научного сообщества.
Современная когнитивная наука предлагает более надежную, хотя и менее красочную концептуальную основу для осмысления опыта совпадения. Мы предрасположены сталкиваться с совпадениями, потому что их обнаружение отражает основной способ работы наших когнитивных систем и систем восприятия. Мозг ищет закономерности в потоке сенсорных данных, которые он получает от окружающего мира. Он наполняет обнаруженные паттерны смыслом, а иногда и агентностью (часто неуместной) и, как часть этого процесса, формирует убеждения и ожидания, которые ложатся в основу будущего восприятия и поведения. Совпадение в простом варианте способствует обнаружению закономерностей, особенно с точки зрения выявления причинно-следственных связей, и таким образом повышает предсказуемость. «Мир» не просто предстает перед нами через оконные стекла глаз и каналы других чувств. Системы восприятия мозга работают на опережение. Они конструируют модель мира, постоянно пытаясь сопоставить поступающие «снизу вверх» сенсорные данные с «нисходящими» ожиданиями и предсказаниями. «Сырые» сенсорные данные служат для уточнения наилучших предположений мозга о том, что происходит, а не для того, чтобы в каждое мгновение строить мир заново. Проще говоря, мозг постоянно находится в поиске совпадений.
На основе обзора широкого круга психологических и нейрокогнитивных исследований Майкл ван Элк, Карл Фристон и Гарольд Беккеринг пришли к выводу, что сверхобобщение таких моделей прогнозирования играет решающую роль в переживании опыта совпадений. Руководствуясь глубоко укоренившимися когнитивными искажениями (самоатрибуция, предвзятость подтверждения, систематические ошибки внимания и т.д.) и будучи плохо плохо подготовленными для точной оценки случайностей и вероятностей, мы обладаем врожденной склонностью видеть (и чувствовать) закономерности и связи там, где их просто не существует. «Врожденная склонность», потому что, с точки зрения эволюции, тенденция искать и обнаруживать совпадения является адаптивной. Неспособность обнаружить совпадения между связанными событиями – например, шорох в подлеске/близость хищника – обычно обходится дороже, чем ошибочный вывод о взаимосвязи несвязанных вещей. Еще одним фактором совпадения является то, что лингвист Арнольд Цвикки называет «частотной иллюзией» (этот термин впервые появился в его в блоге, но с тех пор попал в Оксфордский словарь английского языка):
«Частотная иллюзия — причуда восприятия, когда явление, с которым человек недавно столкнулся, внезапно кажется вездесущим».
Вы можете впервые встретиться со словом, а затем прочитать или услышать его позже в тот же день. Или вы впервые садитесь за руль новой машины, и вам внезапно кажется, что повсюду одна и та же марка и модель. Это происходит из-за сочетания двух хорошо понятых психологических процессов: избирательного внимания (фокусирование на значимых объектах и событиях) и предвзятости подтверждения (поиск объектов и событий, которые поддерживают наши убеждения и восприятие, при игнорировании доказательств обратного).
Ван Элк и его коллеги были не первыми, кто указал на ненадежность интуитивной оценки вероятности как факторе, играющем роль в восприятии совпадений. Различные авторы до них – например, Стюарт Сазерленд в своей книге «Иррациональность» (1992) – предполагали, что вера в паранормальное, включая веру в то, что некоторые совпадения являются сверхъестественными, возникает из-за сбоев в интуитивной оценке вероятности. Так называемая проблема дня рождения, или парадокс, являющаяся основным предметом вводных занятий по теории вероятностей, надежно выявляет недостатки нашей интуиции. В нем задается вопрос, какова вероятность того, что два человека будут отмечать один и тот же день рождения в случайно выбранных группах. Большинство людей удивляются, узнав, что нужно собрать всего лишь 23 человека, чтобы вероятность совпадения дней рождений двух людей превысила 50 процентов. Когда-то я собирался попробовать простое эмпирическое упражнение, включающее «дни смерти», чтобы отразить проблему дня рождения (идея, навеянная разговором с психологом Николасом Хамфри). Поскольку я снова ненадолго остановился в старом доме своих родителей, в нескольких минутах езды от Рашока, я решил посетить кладбище Святого Михаила и всех Ангелов и использовать могилу барабанщика Led Zeppelin в качестве отправной точки для своих исследований, без каких-либо веских причин, кроме той истории с черной собакой.
Надгробие Бонэма легко найти на северной стороне церкви, усеянной барабанными палочками и тарелками, которые оставляют в качестве подношений многочисленные паломники, приезжающие к святыне со всего мира. Могила находится в тени раскидистого хвойного дерева с голубыми иглами, а справа — ряд из трех других могил. Таким образом, всего четыре могилы (у основания дерева есть еще небольшой памятник, похожий на песочный замок, который я отбросил из-за отсутствия имени и дат). План состоял в том, чтобы провести ограниченный поиск. Начав с надгробия Бонэма и держа в руках блокнот, я должен был осмотреть другие могилы в этом ряду, затем ряды позади и впереди, методично обходя кладбище, пока не найду любые две совпадающие даты смерти, но моя миссия закончилась почти так же быстро, как и началась. Мне нужно было пройти не дальше четырех могил (с пятью жильцами) в ряду Бонэма. Обитатели двух могил справа имели общую дату смерти 29 сентября (с разницей в 21 год). Хотел бы я сообщить, что таинственная черная собака появилась, но этого не произошло.
***
Возвращаясь к вероятности совпадений во сне, предположим, что вероятность совпадения сновидения с событиями реального мира равна 1 к 10 000 и что запоминается только один сон за ночь. Вероятность «совпадающего» сна в любую данную ночь равна 0,0001 (т.е. 1 к 10 000), что означает, что вероятность сна без совпадения равна 0,9999. Вероятность двух ночей подряд с «несовпадающими» снами составляет 0,9999 х 0,9999. Вероятность того, что вам будут сниться разные сны каждую ночь в течение целого года, равна 0,9999, умноженная на саму себя 365 раз, что составляет 0,9642. Если обобщить, это означает, что вероятность того, что любому конкретному человеку приснится сон, который соответствует событиям реального мира или «предсказывает» их в течение года, составляет 3,6%. Вероятность же появления у любого человека совпадающего или предсказывающего сна за 20 лет будет даже больше.
Роуз, женщине из моего сновидения о смерти, было 90 лет, а шансы 90-летней женщины в Великобритании умереть до своего 91-го дня рождения составляют примерно 1 к 6, то есть далеко не маловероятны. Учитывая ее историю болезни, вероятность того, что Роуз умрет до своего 91-го дня рождения, вероятно, была намного выше. Но почему я вообще должен был думать о ней? Это правда, я сознательно не думал о Роуз, но, оставаясь в доме моего детства, я сталкивался со множеством неявных напоминаний. Раньше она жила неподалеку и часто приходила к нам домой. Кроме того, посещение в доме престарелых моей больной матери чаще, чем обычно, могло заставить меня задуматься о смерти как на сознательном, так и на бессознательном уровнях и, возможно, о ее дружбе с Роуз (неосознанно).
Таким образом, попытки понять совпадения варьируются от экстравагантных гипотез, предполагающих наличие беспричинных сил, влияющих на фундаментальную работу Вселенной, до трезвых когнитивных исследований, деконструирующих основные механизмы разума. Но есть еще кое-что, что следует учитывать. Замечательные совпадения случаются потому, что они случаются, и они происходят без присущего им смысла и независимо от работы мозга, выискивающего закономерности. Как выразился статистик Дэвид Хэнд, «крайне невероятные события — обычное дело». Он называет это принципом невероятности, включающим различные статистические аспекты, в том числе закон действительно больших чисел, который гласит, что «при достаточно большом количестве возможностей может произойти любая странная вещь». Каждую неделю по всему миру в лотерею разыгрывается множество джекпотов, и шансы их выиграть составляют много миллионов к одному. Однако, вопреки невероятно малым шансам, несколько человек неоднократно выигрывали джекпоты в национальных и государственных лотереях.
На спинке моего кресла сидел золотой жук, похожий на того, что был в кабинете Юнга.
Я натуралист, но совпадения дают мне представление о том, что видит сторонник сверхъестественного, и мое мировоззрение ненадолго подвергается сомнению. Однако через какое-то время, к добру это или к худу, я возвращаюсь на свои рельсы. Одна последняя история о совпадении из моего личного архива иллюстрирует этот момент. Это касается мета-совпадения, то есть совпадения о совпадении. Был теплый день в середине июня, и я жалел себя после расставания. Меня бросили всего за неделю до этого, и я подумал, что хорошим способом справиться с жалостью к себе будет начать новый проект. Например, провести небольшое исследование психологии совпадений. Итак, я сидел в кресле, окруженный книгами и статьями на эту тему, включая «Корни совпадений» Кестлера. Среди прочего, я читал его рассказ о «золотом скарабее» Юнга.
Я захотел выпить кофе, отложил Кестлера в сторону и пошел на кухню, а вернувшись, обнаружил на спинке своего кресла золотистого жука, бронзовку, похожую на ту, что пробралась через окно кабинета Юнга. Должно быть, она влетела через широко открытую балконную дверь. Я быстро сфотографировал насекомое на случай, если оно снова улетит, а затем подтолкнул его к своей ладони, чтобы вернуть в дикую природу, но оно просто перевернулось на спину и лежало неподвижно. Мертвое.
Я отправил фотографию своей бывшей и спросил, как у нее дела. Она не ответила, но позже тем же вечером позвонила и сообщила тревожные новости. Зои, наша знакомая, в тот день повесилась на дереве в саду своего бывшего партнера. Мой мозг к этому времени перешел в режим магического мышления, и я сказал, что не могу не связать смерть Зои с появлением и смертью золотого жука. Я, конечно, не верил, что здесь есть какая-то связь, но чувствовал, что она может быть. Верил и чувствовал. На задворках моего сознания маячило еще что-то. В греческой мифологии все, к чему прикасался царь Мидас, превращалось в золото. Его дочь звали Зои, и она тоже была превращена в золото.
Ах, но золотистые бронзовки довольно распространены на юге Англии; они активны в теплую погоду; балкон выходит на заливной луг (типичное место обитания бронзовок); и так далее. И позже мне высказали предположение, что жук, скорее всего, «притворялся мертвым», а не был мертв по-настоящему. Возможно, после того, как я выбросил его обратно на луг, произошло «возрождение» того рода, который, как говорят, символизируют эти существа.
Но все-таки это странно.
Впервые статья была опубликована на английском языке в журнале Aeon под заголовком «Are coincidences real?» 24 марта 2023 года.
Муха и государство
- Вот она, - прошептал Вася. - Видишь?
- Вижу, - так же шёпотом ответил Абрам.
Василий размахнулся газетой и торжественно спросил:
- А теперь?
- А теперь не вижу! - сказал Абрам.
- Вот! А она вон где! Теперь ты понял?
- Да... круто! И когда уже Михалыч придёт?
- Да тут я, тут! - сказал Михалыч, вываливая на стол закуску. - А что случилось?
Абрам рассказал, что случилось. После того, как приятели договорились посидеть и стали ждать Михалыча из магазина, Василий, чтобы скоротать время, сказал Абраму, что движение материальных тел происходит не плавно, а скачкообразно. В качестве примера он привёл муху, которая назойливо жужжала на кухне, мешая разговору, и экспериментально доказал, что муха не летает с одного места на другое, а сначала исчезает в одном месте, а потом появляется в другом, что доказывает первичность принципов кватовой механики по сравнению с гипотезой о нерперывном движении тел мух в пространстве и времени.
О грибах
... к обеду Петрович озаботился закуской и позвонил Абраму
капусты-огурцов – тоже всё грибы.
О корнях
Утро субботы выдалось дождливым. Порыв ветра хлопнул форточкой, шевельнул занавеску и исчез в темном коридоре за туалетом, Капли дождя скользили по стеклу, петляли, безуспешно пытаясь проникнуть к Васе на кухню, но в конце своего извилистого пути бесследно исчезали в большой луже у подъезда.
Антропологическая психиатрия: как и зачем понимать язык психоза?
Если человек говорит что-то странное — это бред, органическое расстройство речи или просто ситуация непонимания? Язык в психиатрии часто не считают чем-то важным — а зря, считает врач-психиатр Иосиф Зислин. По его мнению, психиатрам стоит обратить более пристальное внимание на проблему языка психоза и, коль скоро специфического психиатрического подхода к анализу текста не существует, попробовать проанализировать его с точки зрения других наук — лингвистики, антропологии, филологии, нейробиологии, генетики и т. д. Что такое антропологическая психиатрия и каким принципам должен следовать хороший врач? Ответ — в конспекте T&P.
Антропологическая психиатрия: как и зачем понимать язык психоза?
Лекция. 1 июня 2019, Институт свободных искусств и наук ММУ.
Иосиф Зислин
Врач-психиатр
Психиатрия — личностная наука, поскольку к больному нужно относиться прежде всего как к личности: у него есть история, семья, социальные проблемы, язык. Последний обычно в психиатрии не очень важен: пациент может что-то говорить, но когда он молчит, мы можем перейти в область, которую я называю «ветеринарной психиатрией». Но я по-другому понимаю работу с личностью. В отличие от личности больного или личности психолога, о личности врача-психиатра как в русской, так и в мировой литературе почему-то вообще почти ничего не сказано.
Я могу восполнить этот пробел, только немного рассказав о себе. Я воспитывался в филологической семье: моя мать была переводчиком с европейских языков, а отец — востоковедом. В детстве я любил сказки, отсюда мой интерес к фольклористике. В шесть лет отец дал мне книгу Игнатия Крачковского «Над арабскими рукописями», с тех пор я интересуюсь суфизмом и немного арабским языком. В медицинском институте я посещал научный кружок психиатрии — отсюда у меня интерес к психоанализу. Еще один момент, определивший мои профессиональные интересы, — это травматичный опыт эмиграции и перехода на другой язык. Необходимость преодолеть эту проблему привела меня к размышлениям о том, что такое безъязычие и как мы не понимаем друг друга.
«Доктор, да он же бред несет»
В психиатрической больнице в Иерусалиме нас было пятеро врачей: из Англии, Франции, Эфиопии, России и одна ивритоязычная заведующая отделением. Однажды к нам поступил арабоговорящий пациент. Мы попросили медбрата переводить нам, но постепенно стали понимать, что что-то не так: на наши вопросы больной долго отвечал, а медбрат переводил его ответы односложно. На замечание он возразил: «Доктор, да он бред несет какой-то».
Когда хороший медбрат в психиатрическом отделении говорит мне, что пациент несет бред, — это классическая ситуация социального непонимания (или непонимания своей роли). В психиатрии мы иногда считаем наше непонимание диагностическим признаком: «Если я не понимаю, это не значит, что я не понимаю, — это значит, он дурак». Например, один из известных признаков шизофренической речи — неологизмы. Когда в нашем отделении врачи смотрят пациента, говорящего на иврите, и он выдает неологизм, интересно наблюдать, как его маркируют доктора, не владеющие языком. Одних я назвал условно «наглыми», а других — «тревожными»: «наглый» врач говорит, что все, чего он не понимает, и есть неологизм; «тревожные» доктора считают, что если они не понимают неологизм, значит, это, возможно, вообще не он.
Бывает и так, что у пациента, не понимающего социальный контекст, опухоль мозга или семантическая афазия. Может быть множество других вариантов, и их нужно различать.
В 1942 году женевский лингвист Вальтер фон Вартбург писал: «Мы говорим о владении языком, но в действительности язык владеет человеком». Эта идея стала популярной в гуманитарной среде, особенно после нобелевской речи Иосифа Бродского (1987). Но, «в отличие от законов природы, языковые правила… предусматривают возможность их нарушения». И суть индивидуализации языка в том, что, как говорил лингвист Эмиль Бенвенист, мы каждый раз присваиваем его себе. А психотический больной присваивает себе не только язык, но и ситуацию целиком.
Из нобелевской речи Иосифа Бродского
«...Выбор на самом деле был не наш, а выбор культуры — и выбор этот был опять-таки эстетический, а не нравственный. Конечно же, человеку естественнее рассуждать о себе не как об орудии культуры, но, наоборот, как об ее творце и хранителе. Но если я сегодня утверждаю противоположное, то это не потому, что есть определенное очарование в перефразировании на исходе XX столетия Плотина, лорда Шефтсбери, Шеллинга или Новалиса, но потому, что кто-кто, а поэт всегда знает, что то, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле диктат языка; что не язык является его инструментом, а он — средством языка к продолжению своего существования. Язык же — даже если представить его как некое одушевленное существо (что было бы только справедливым) — к этическому выбору не способен».
Что такое афазия
Есть несколько форм афазии, я хотел бы остановиться на двух. Динамическая афазия — это нарушение в левой премоторной коре и, как следствие, трудность или невозможность развертывания высказывания, распад внутренней речи. Это нарушение вкупе с общей спонтанностью, безынициативностью, эхолалией (автоматическим повторением чужой речи. — Прим. T&P) и эхопраксией (непроизвольной имитацией движений других людей. — Прим. T&P) очень похоже на некоторые формы шизофрении.
Другая близкая форма — семантическая афазия, которая характеризуется импрессивным аграмматизмом (трудностью в понимании лексико-грамматических оборотов) и очень похожа на неспособность психотических больных понимать фигуры речи и правильно интерпретировать пословицы и поговорки. На самом деле в спокойной стадии шизофренические пациенты достаточно хорошо понимают знакомые им пословицы и поговорки, просто воспроизводят их как клише.
Как измерить количество языка в голове
В последние 50 лет появилось много работ, посвященных роли языка в антропогенезе. Так, авторы статьи «The hypoglossal canal and the origin of human vocal behavior» пытались понять время возникновения языка на основании величины гипоглоссального канала, по которому проходит язычный нерв. У этой работы интересная методология: если невозможно археологически обнаружить язык как орган речи, раз нерв не сохраняется, значит, можно измерить величину отверстия в кости и таким образом понять степень иннервации (снабжение тканей и органов нервами. — Прим. T&P). Однако авторы работы от информации о величине канала переходят к выводам о символическом поведении человека, а это достаточно сильное допущение.
Так или иначе, мы не можем измерить величину гипоглоссального канала у наших больных и по степени его иннервации понять, насколько они владеют языком. Зато в последние полвека стало бурно развиваться нейролингвистическое направление. Например, в рамках одного эксперимента французские ученые давали однодневным детям слушать сначала осмысленную французскую и арабскую речь, а затем, наоборот, бессмысленную и с помощью инфракрасной спектроскопии изучали реакцию мозга младенцев. Когда малыши слышали французскую речь, у них возбуждалась левая теменная область, то есть зона Вернике, отвечающая за понимание речи. Когда им включали арабскую — работала симметричная правая зона. А в случае бессмысленных звуков на обоих языках наблюдалось двустороннее возбуждение. Значит, однодневные дети правильно реагировали на речь, которую они слышали во время внутриутробного развития, и могли отличить ее от речи на незнакомом языке.
В рамках другого подобного исследования ученые записывали вопли младенцев и обнаружили, что типичные крики французских малышей отличаются от типичных криков маленьких немцев.
Однако затем неврологи, нейропсихологи, психологи и другие ученые зачем-то решили найти корреляции между поведением и тем, чего в мозге нет. Например, в одном исследовании пытались различить два вида любви — романтическую и сексуальную. Испытуемых помещали в нейроскан, что-то им демонстрировали и пытались понять, где локализуется их реакция (проблема в том, что нигде). В рамках еще одной методологически неправильной работы ученые пытались найти в мозге зону, отвечающую за нерелигиозную веру (non-religious belief).
Проблемы психиатрии
В современной психиатрии много проблем. Есть вопрос выделения единиц анализа: что мы анализируем — личность, болезнь, синдром, симптом? Другая проблема — соотношение вербальных (речевых и слуховых) галлюцинаций и языка, бреда и сознания, бреда и языка. Ясно, что вербальные галлюцинации как-то соотносятся с языком, но как и почему — непонятно. У нас нет реального определения бреда, а определение языка мы должны взять у лингвистов (но мы этого не делаем). Существуют также проблемы разделения неврологического и психиатрического подходов к языку, вопросы афазии и языка психоза, проблема соотношения сознания диагноста и сознания пациента. Когда я просто разговариваю с пациентом, он меня не бьет и не кусается, мое сознание влияет на него?
Есть проблема создания метаязыка для описания психопатологии сознания. И здесь психиатры ничуть не лучше нейрофизиологов, о которых я рассказал выше. Авторы статьи 2018 года, получившей приз Европейской психиатрической ассоциации (EPA), пытались понять, возможно ли сделать дифференциальную диагностику по некоторым языковым проявлениям, ведь симулянты, утверждающие, что слышат голоса, прекрасно понимают, что доктор им в голову не залезет, и считают, что у нас нет объективных критериев (на самом деле они есть, но другого порядка). Чтобы получить реальные показатели, ученые попросили больных написать тексты, затем сравнили их, применили статистические методы и пришли к выводу, что депрессивные больные говорят иначе. Это я и так знаю, но к статье возникают вопросы: сколько больных нужно обследовать, сколько надо получить текстов, как членить эти тексты, что анализировать? Вероятно, нужно было сравнить больных до и после болезни — может, это их индивидуальный стиль, а не суть заболевания?
Есть и более серьезные группы проблем.
В научной литературе, особенно в той, где речь идет о нарушениях мышления, о шизофрении, зачастую не разделяются понятия «язык» (language) и «речь» (speech).
Когда на одном конгрессе я задал об этом вопрос, на меня посмотрели как на идиота. Когда в 2002 году на другом конгрессе в Берлине известный ученый Тимоти Кроу рассказывал об означаемом и означающем, психиатры слушали с удивлением — меж тем «Курсу общей лингвистики» Фердинанда де Соссюра уже больше века.
При анализе языка психотика часто не происходит разделения языка генерации симптома (системы, с помощью которой больной продуцирует речь) и языка описания психоза (системы, с помощью которой он этот текст описывает). Чтобы это сделать, нужно посмотреть, как пациент работает с языком до психоза, во время и после него, ведь когда он не в остром состоянии, у него все иначе. Но обычно просто говорится, что у больного с диагнозом «шизофрения» по ICD-10 (Международной классификации болезней. — Прим. T&P) «все нарушено». В литературе по билингвальным психозам также нет ни слова о стадии болезни.
А в одной научной статье (2018) и вовсе утверждается, что пациент говорит одно, а думает другое, что связи между языковыми и мыслительными нарушениями нет. Наконец, рассмотрение языка диагноста, полностью выведенное из поля исследования, не позволяет подойти к проблеме понимания. Ведь у меня, диагноста, тоже есть мышление, но меня никто в расчет не берет.
Шизофрения или нарушение речи?
В XX веке гениальные лингвисты и нейропсихологи, объединившись, добились замечательных результатов в области афатических нарушений. Союз Романа Якобсона и Александра Лурии одному из них дал толчок в понимании функции и роли языка, а другому — возможность построить новую классификацию, базирующуюся на нейроданных и лингвистике. К 1960-м годам многие авторы перешли от простых описаний различных типов афазии к пониманию того, что и где нарушается. Мы наконец нашли точку, где соединяются язык и сознание, язык и нейролингвистика. Более того, мы стали понимать, как реабилитировать больного.
Правда, это работает в неврологии, а не в психиатрии, ведь нельзя сказать, что язык шизофреника — просто вариант афатической речи. Больной шизофренией действительно похож на афатического больного, и даже выдающийся невропатолог и нейропсихиатр Карл Клейст в своих работах 1960 года пишет, что сенсорное афатическое нарушение аналогично шизофреническому. Но это все равно что сравнивать беременную женщину и больного асцитом — в обоих случаях живот увеличен.
Пытаясь далее получить опыт из других областей знания, психиатры обратились к генетике. Ученые обнаружили в одной английской семье ген, который привел к тотальному языковому нарушению. Психиатры поняли: если есть ген языка, значит, счастье близко. Однако проблема в том, что нужно понимать, как и почему нарушен язык. Исследователи выяснили, что у шизофреников нарушено метилирование (модификация молекулы ДНК без изменения нуклеотидной последовательности. — Прим. T&P) этого гена — но ведь оно у них нарушено еще в 10 тысячах других генов! А в этой семье на самом деле были нарушения другого рода и сумасшедшим никто не был.
Для понимания роли языка при шизофрении нужно выйти за пределы как языка, так и шизофрении. Гипотеза Тимоти Кроу состоит в том, что
шизофрения — это плата Homo sapiens за использование языка.
В статье «Is schizophrenia the price that Homo sapiens pays for language?» (1997) он пишет, что на определенном этапе произошел генетический сдвиг, который привел к развитию межполушарной асимметрии и дал возможность развития языка. Соответственно, отсутствие межполушарной асимметрии приводит к развитию шизофрении.
Но можно пойти по другому пути, объединяющему генетические, лингвистические и мифологические исследования последних 20–30 лет. Авторы книги «Мифы и гены. Глубокая историческая реконструкция» пишут, что сегодня с помощью генетики можно построить филогенетические модели в разных областях знания и посмотреть, где происходили дивергенции и нарушения. В книге есть пример: если мы сравниваем два списка одной и той же летописи и обнаруживаем ошибки в обоих, то можно предположить, что оба этих списка восходят к какому-то более древнему варианту. Примерно зная, как накапливаются ошибки, мы можем понять, где находится исходный текст. И совершенно неважно, делается это по археологическим, генетическим или текстовым данным.
Текст понятен, реальность — нет
В лингвистике существует проблема референции, соотнесения текста с реальностью. Если рассмотреть самую простую схему, то можно выделить несколько вариантов: текст понятен или непонятен, реальность понятна или нет.
Лучший вариант — когда и текст, и реальность понятны. У меня нет примеров подобного, я не знаю, что это такое.
Пример варианта, когда ни текст, ни реальность не понятны, — манускрипт Войничаназванный по имени первооткрывателя Михаила-Вильфреда Войнича, который приобрел его в 1912 году. До сих пор неясно, кто, когда и на каком языке написал эту рукопись. В ней выделили три группы фрагментов: ботанические, анатомические и филологические, но текст так до сих пор и не расшифровали. Возможно, это вообще просто фикция, розыгрыш.
Третий вариант — когда текст понятен, а реальность нет. Мы можем расшифровать классический текст, относящийся к шумерскому периоду XXII века до н. э., но историческую реальность, которая за ним стоит, мы реконструируем с большим трудом. Наконец, пример ситуации, когда текст непонятен, а реальность понятна: как пишет Борис Успенский, в бесписьменных языках, например у туземцев аранта, часто сначала инсценируется ситуация (совершается нечто вроде театрального представления) и только потом воспроизводится соответствующий текст. Это немного похоже на то, что мы встречаем в психиатрической клинике: больной разыгрывает какой-то текст, а потом мы уже пытаемся понять за ним стоящую реальность.
Ситуации, когда текст понятен, а реальность — нет, в психиатрии соответствуют «диагнозы» историческим личностям. В одной канадской статье исследователи взяли Ветхий Завет и всем поставили диагнозы. Этот слышал голоса, этот видел иллюзии, Христос — сумасшедший, а его ученики галлюцинировали. Получается, что текст ученые поняли, а историческую реальность, стоящую за ним, — нет.
Впрочем, психиатрия не стремится понять реальность, врачу важно само понимание, что человек болен. А ведь Юрий Лотман писал, что мы можем точно перевести какой-то древний текст, но без понимания его функции мы все еще не будем понимать его смысл. Так, современные психиатры поставили диагнозы авторам авангардистских текстов, в частности Велимиру Хлебникову и Даниилу Хармсу. Последний действительно получил диагноз «шизофрения» в конце 1930-х годов. Но если авторы его биографии пишут, что Хармс симулировал заболевание, чтобы не идти в армию, то психиатры говорят, что, судя по его текстам, он действительно был сумасшедшим. Этот психиатрический диагноз — это тот самый манускрипт Войнича, когда врачи не понимают ни реальности, ни текста, стоящего за ней.
И, наконец, текст непонятен, а реальность понятна — это когда ко мне попадает больной, которого я знаю, но который отказывается со мной говорить. Реальность мне известна, а диагноз — нет.
Таким образом, объекты диагностики — это речевое и акциональное поведение больного, его внутренний мир и характер его презентации. Ситуация, полностью обратная психическому здоровью, — это сюрсимуляция, когда больной, имеющий диагноз, симулирует болезнь, не понимая, что он больной.
«Царица всех симптомов»
Царица всех симптомов — бред: пустое высказывание, нарушение механизмов означивания. Но на самом деле мы не очень понимаем, что это такое, у нас нет хорошего определения и клинических критериев. Бред слишком похож на реальность. Чтобы изучить понятие бреда, нужно разделить язык и речь, рассмотреть бред с чисто лингвистической стороны — сюжет, мотив, тему, — а затем изучить его содержание. То есть рассмотреть существующие мотивы и их генетику.
Однажды мне пришло в голову, что бреды можно разделить так же, как Владимир Пропп разделил сказки. Существующее разделение по тематике — бред величия, бред малого размаха, эротоманический бред и т. д. — ни на чем не базируется. Если мы структуралистским способом начнем рассматривать содержание бреда, то окажется, что разные его типы можно свести в две структуры.
Первая — где больной ставит себя в центр и приписывает себе какое-то качество, положительное или отрицательное. Например: я могучий Наполеон, обладаю несметными сокровищами. Или: я чудовище, всей семье приношу только вред и т. д. Важно, как сам пациент относится к своему главному качеству. Например: я пророк, и это хорошо. Но бывает и иначе: я Наполеон, но не хочу им быть. Психиатры сказали, что такого не бывает (эта функция бреда раньше не определялась), но к нам поступил больной, который подтвердил мою гипотезу. Он говорил, что он пророк, но не хочет им быть, так как это слишком тяжело для него. По формальным признакам это был бред величия. Но как быть с тем, что, со слов человека, он не желает быть пророком? Оказалось также, что такие больные имеют максимальную суицидальную опасность. К сожалению, этот пациент данную теорию подтвердил.
Вторая группа бреда — когда больной не приписывает себе никаких качеств, считает, что на него влияют, им манипулируют. Классический пример — бред малого размаха, когда у дементных больных соседи воруют вещи и писают им под дверь. Бабушка не выходит из дома, а если вдруг надо, то оставляет знаки, чтобы понять, входили ли в квартиру. И видит: волосок не там, ниточка сдвинута, — гады, все-таки забрались. Бред коммунальной кухни: «Я суп сварила, а они писают в мою кастрюлю».
Когда мы строим правильную структуру, то можем правильно группировать больных. Но главное — это имеет клиническое значение.
Если мы выделяем ядро бреда, то выход из психотического состояния будет не тогда, когда пациент скажет, что его никто не преследует, а когда он заявит, что агенты потеряли способность на него влиять.
Ядро бреда начнет разрушаться, когда у больного изменится функция отношения к бреду.
Также важно не смешивать бред как процесс и как результат. Бредопорождение можно рассматривать на нескольких уровнях. Во-первых, на уровне нейролингвистики как процесс речепорождения. Во-вторых, на уровне уже созданного нарратива, где можно применять нарративный анализ. На третьем уровне мы задаемся вопросом: когда и почему психиатр начинает маркировать ситуацию как бред?
В каком возрасте возникает бред? Детские психиатры утверждают, что с трех лет. Что в этом возрасте должно появиться у ребенка? Во-первых, способность формулировать культурно-контекстный нарратив. Во-вторых, у ребенка должна сформироваться индивидуальная база сюжетов. В-третьих, эгоцентрическая речь должна созреть и перейти во внутреннюю. Выстроив эту схему, уже можно говорить о косвенных данных. Например, дети до семи лет сообщают о сновидениях лишь в 20% случаев. Припоминание сновидений коррелирует со способностью к образному мышлению. Зрительно-пространственные навыки связаны с теменной долей, которая полностью созревает к семи годам. Как раз к этому возрасту ребенок может выдать настоящий бред.
Так что если шизофрения — это плата Homo sapiens за использование языка, то бред можно назвать платой человека за пользование культурой.
Поэтому мы предложили черновое определение бреда, с которым психиатры совершенно не согласны: «Бред — это совокупность связанных текстов/нарративов, в которых больной наделяет «особыми качествами» (особым смыслом) либо себя самого, либо кого-то или что-то из окружающего мира, произведенных на основании кардинального слома индивидуального смысла личности и имеющих устойчивость ко всем базовым смыслам, существующим до такого перелома», что является сутью психотического заболевания.
Антропологическая психиатрия
Как утверждал Мартин Лютер, толковать Священное Писание можно Sola Fide («только верой»), Sola Gratia («только благодатью»), Sola Scriptura («только Писанием»). Так же и текст больного мы можем толковать только верой (в то, что мы можем его понять), только благодатью (относясь к пациенту как к личности) и только «Писанием» (то есть относясь к тексту как к тексту, а не как к ненужному нам мусору).
Подводя итог, под антропологической психиатрией я понимаю область теоретической психиатрии, для которой характерно:
1) разделение явления и его интерпретации, онтологического и феноменологического подхода;
2) разделение рассказа о событии и самого события;
3) рассмотрение текстов и нарративов с использованием филологических подходов, нарратологии;
4) признание языкового и культурного сознания диагноста важнейшей частью диагностической процедуры;
5) использование методов антропологического исследования (включенное наблюдение, полевое наблюдение) для описания индивидуальных и типических случаев;
6) понимание контекста и контекстных явлений.
Антропологическая психиатрия должна противопоставляться антропологии психиатрии, где антропологи могут рассматривать психиатрическое поведение как определенный тип поведения. Антропологическая психиатрия должна включать в себя и генетику, и мифологию, и лингвистику. Только тогда мы можем подойти к пониманию, когда и откуда возник психоз.
Литература
Richard F. Kay, Matt Cartmill, Michelle Balow. The hypoglossal canal and the origin of human vocal behavior. Proc Natl Acad Sci U S A. 1998 Apr 28; 95 (9): 5417–5419.
Timothy J. Crow. Is schizophrenia the price that Homo sapiens pays for language? // Schizophrenia Research. Volume 28, Issues 2–3, 19 December 1997, Pages 127–141.
Коротаев А.В., Халтурина Д.А. Мифы и гены: Глубокая историческая реконструкция. М.: Либроком/URSS, 2010.
Зислин И. Текст и диагноз // Неврологический вестник. 2019. Т. LI. Вып. 2. С. 12–29.
Куперман. В., Зислин. И. К структурному анализу бреда // Солнечное сплетение. 2001. Т 18-19. С. 254–270.
Егоров А.Ю., Зислин И.М., Куперман В.Б. К вопросу о классификации бреда (попытка структурно-семантического анализа)текст // Социальная и клиническая психиатрия, 2003. №3. С. 97–105.
Зислин И. К вопросу онтогенеза бредового нарратива // Независимый психиатрический журнал, № 2, 2017.
Кравцов Г.Г., Кравцова Е.Е. Психология игры: культурно-исторический подход. М.: Левъ, 2018.
Выготский Л.С. Мышление и речь // Собрание сочинений. Т. 2. М., 1982. С. 140.
Ф. де Соссюр. Курс общей лингвистики. М., Либроком, 2016.
Якобсон Р. Работы по поэтике. М., 1987. С. 272–316.
Успенский Б.А. Ego loquens: Язык и коммуникационное пространство. М.: Российский государственный гуманитарный университет, 2012.
Лотман Ю.М. Воспитание души. 2005 — СПб.: «Искусство-СПб.», 2005.
Пропп В.Я. Морфология сказки. Л., Academia, 1928 (Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. М., Лабиринт, 2006).
Крачковский И. Над арабскими рукописями: Листки воспоминаний о книгах и людях. — М., 1945.
Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики). М.: Школа «Языки русской культуры», 1997.
Phetsamone Vannasing, Olivia Florea, Berta González-Frankenberger. Distinct hemispheric specializations for native and non-native languages in one-day-old newborns identified by fNIRS // Neuropsychologia. Volume 84, April 2016, Pages 63–69.
Mampe B., Friederici A.D., Christophe A., Wermke K. Newborns' cry melody is shaped by their native language // Volume 19, Issue 23, 15 December 2009, Pages 1994–1997.
Bartels A, Zeki S. The neural correlates of maternal and romantic love. NeuroImage 21: 1155–1166 March 2004.
Harris S., Kaplan JT, Curiel A, Bookheimer SY, Iacoboni M, Cohen MS. The neural correlates of religious and nonreligious belief. PLoS One. 2009 Oct 1; 4 (10).
Daria Smirnova, Paul Cumming, Elena Sloeva, Natalia Kuvshinova, Dmitry Romanov, Gennadii Nosachev. Language Patterns Discriminate Mild Depression From Normal Sadness and Euthymic State. Front Psychiatry. 2018; 9: 105. Published online 2018 Apr 10.
Klesit K. Schizophrenic Symptoms and Cerebral Pathology // Journal of Mental Science, Volume 106, Issue 442. January 1960, pp. 246–255.
Cavelti M., Kircher T., Nagels A., Strik W., Homan P. Is formal thought disorder in schizophrenia related to structural and functional aberrations in the language network? A systematic review of neuroimaging findings. Schizophr Res. 2018 Sep; 199:2–16.
О языке
В 1942 году женевский лингвист Вальтер фон Вартбург писал: «Мы говорим о владении языком, но в действительности язык владеет человеком». Эта идея стала популярной в гуманитарной среде, особенно после нобелевской речи Иосифа Бродского (1987). Но, «в отличие от законов природы, языковые правила… предусматривают возможность их нарушения». И суть индивидуализации языка в том, что, как говорил лингвист Эмиль Бенвенист, мы каждый раз присваиваем его себе.
Апрельские тезисы
- GPT с очевидностью доказал, что большевики были таки правы - сознание оказалось отражением материи в себя в кривом зеркале языка - в нелинейном отображением входа на выход (без всякой буржуазной чертовщины - неуловимой души, спутанных квантов, недоказуемых алгоритмов и т.п. ахинеи) где на границе хаоса проявляются универсальные свойства (см. Универсальность Фейгенбаума) что объясняет нашу способность знать без опыта
ДЕКОНСТРУКЦИЯ СОВЕТСКОГО МИФА В ПОСТМОДЕРНИСТСКОМ ТЕКСТЕ
АКТУАЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ ФИЛОЛОГИИ И ЛИНГВИСТИКИ
ДЕКОНСТРУКЦИЯ СОВЕТСКОГО МИФА В ПОСТМОДЕРНИСТСКОМ ТЕКСТЕ
© Айданова Ю.Ф.
Омский государственный университет им. Ф.М. Достоевского, г. Омск
В статье рассматривается проблема репрезентации советского сверхтекста в постмодернистской прозе. На примере произведений В. Пелевина автор выявляет основные приемы, используемые в отно шении знаков советского прототекста (идеологических штампов, идиом тоталитарного языка, прецедентных образов и текстов иссле дуемого периода) и анализирует продуцируемый посредством иро нического переосмысления эффект десакрализации советской мифо логической реальности.
Отечественный постмодернизм, имеющий, в силу определенных соци альных и политических причин, сравнительно недолгую историю, вызы вает в настоящее время повышенный исследовательский интерес (И.П. Ильин, В.П. Руднев, Н.А. Фатеева, И.С. Скоропанова, М.Н. Эпштейн и др.). В центре нашей работы – проза В. Пелевина. Естественно, что в тек стах современных авторов переосмыслению в первую очередь подверга ется недавняя общественно-политическая ситуация – советское тоталитарное пространство. В работе вводится термин советский прототекст, под которым мы понимаем совокупность знаков, репрезентирующих сверхтекст советского тоталитарного государства (т.е. текст в семиотическом смысле) в художественных произведениях (метатекстах).
Пелевин В. – писатель, пришедший в русскую литературу на рубеже 80-90-х годов XX века. В вопросе о принадлежности творчества автора к определенному литературному течению критики не приходят к едино душному мнению, однако большинство исследователей относят писателя к постмодернистской школе (В. Курицин, М.Н. Лейдерман, Н.А. Нагор ная, Н.А. Лихина, И.С. Скоропанова). При этом традиционную номина цию снабжают уточняющим определителем: «позднесоветский постмо дернист» (С. Беляков). Прозу В. Пелевина рассматривают также в рамках концептуализма (С.С. Жогов). Нефагина Г.Л. отмечает, что «сам писатель придумал стилю название – турбо-реализм, весьма расплывчато выразив его «сущность»: используя нормы литературного языка, автор пишет так, как пишется, сочиняя некую программу, набор сообщений» [10, С. 238]. По мнению Г.Л. Нефагиной, творчество В. Пелевина настолько разнооб разно, что не укладывается в строгие рамки какого-либо одного литературного направления. Произведения писателя включают «элементы ост росюжетного триллера и сатирической фантазии», автор использует «приемы условно-метафорической прозы (гротеск, ироническая игра), соц-арта и концептуализма (выворачивание и обыгрывание идей, лозунгов и концептов соцреалистической культуры)» [10, С. 242].
Однако «упор на воспроизведение сознания и особенно подсознания, порождающий причудливо-искаженные сочетания реальных и нереаль ных предметов» [12, С. 209], а также звучащий лейт-мотивом в художест венном пространстве писательской прозы тезис об ирреальности мира, отмеченный подавляющим числом исследователей творчества В. Пелеви на, позволяет рассматривать его произведения в рамках сюрреализма (Б. Тух, С. Беляков). Согласно Н.А. Нагорной, пелевинский подход к соот ношению «реальность-иллюзия» не противоречит постмодернистским теориям, в соответствии с которыми «нет мира как такового», «его заме няет набор равнозначных возможных миров, созданных предшествующей общечеловеческой культурой или современными средствами массовой информации, кино, телевидением, поп- и рок-музыкой, рекламой, ком мерческой литературой», «по их мнению, существуют лишь муляжи ре альности» [9, С. 45].
Беляков С. отмечает, что «средой обитания Пелевина, равно как и других постмодернистов, были гниющие останки советского мифа» [1]. Однако, по мнению исследователя, «Пелевин сумел подняться над общей массой постмодернистов. Последние со временем стали мельчать, их игры, некогда нахальные и озорные, стали все больше напоминать стари ковские чудачества. Но Пелевина в этом постмодернистски-ироничном контексте уже давно не воспринимали. Он обрел особую судьбу» [1]. По мнению С. Белякова, «феномен Пелевина не столько литературный, сколько социо-психологический. Его считают писателем поколения три дцатилетних. Это сравнительно успешное поколение, воспитанное в со ветское время, успевшее к советскому привыкнуть, но не закостенеть в советском. Раствор еще не затвердел, а потому смерч Перестройки до вольно легко разметал непрочные сооружения. Осталась пустота, именно пустота! Нет четких принципов, незыблемых авторитетов. Человек ощу щает иллюзорность мира и старается найти спасение от иллюзии. На пе рестройку мира сил уже нет. Да и какой перестройке можно говорить в таком мире?!» [1].
Маркова Т.Н. также называет определяющим принципом прозы В. Пе левина «деконструкцию советского мифа» [6, С. 48]. Мережинская А.Ю., описавшая разнообразные модели деидеологизации и демифологизации в русской прозе 80-90-х годов, отмечает, что «современная литература от ражает процессы десакрализации старых идеологических мифов и одновременное создание новых. Однако первые сейчас явно доминируют» [7, С. 272].
Согласно М. Липовецкому, в постмодернистском тексте история «ре лятивна и патологична, она рождается из культурных мифов и травести рующих эти мифы анекдотов <…> мир истории «уже сделан» – герой лишь вступает в него, подчиняясь логике игры в историю, логике деми фологизирующего воспроизводства мифологии, истории и культуры» [5, С. 252]. По мнению Н.А. Нагорной, выдвижение принципов деканониза ции и пародирования концепций исторического процесса в постмодерни стских текстах объясняется «снятием цензуры на запретную ранее область идеологических постулатов о героическом прошлом» [9, С. 47].
Было бы несправедливо утверждать, что ведущие мотивы прозы В. Пелевина ограничиваются иронией по поводу всего советского. Так, С. Беляков отмечает, что одной из особенностей последних произведений писателя является отсутствие «антисоветских выпадов»: «Эта тема стала просто неактуальна. Время насмешек, время, когда ѐрничество было в моде, прошло. Пелевин освоил новую российскую реальность, еѐ атрибу
ты: Путина, ФСБ, чеченцев и т.п.» [1]. Иванова Н. также отмечает насту пающую усталость от деконструкции социалистической реальности и констатирует практическую исчерпанность обыгрывания соцреализма в современной литературе [3].
Однако, принимая во внимание объект настоящего исследования, счи таем целесообразным рассмотреть используемые В. Пелевиным приемы «разрушения советского новояза» и «деконструкции советского мифа» [6, С. 46].
Нагорная Н.А. отмечает, что «за постмодернистской пародией кроется проблема проникновения профанного начала в начало сакральное» [9, С. 47]. Соглашаясь с цитируемым автором, мы выделяем наиболее частот ный прием, используемый В. Пелевиным в отношении знаков советского прототекста, – помещение последних в окказиональный контекст в окру жении лексически-сниженных единиц. Подобное смешение стилистиче ских пластов приводит к десакрализации высоких концептуальных и идейных смыслов анализируемых знаков, постулируемых с позиции идеологов власти в советскую эпоху. Рассмотрим пример реализации это го принципа во фрагменте повести «Омон Ра»:
В поезде мы с Митьком бегали по вагонам и сбрасывали в унитазы все бутылки, которые мне удавалось найти, – они падали на несущееся под крохотным люком железнодорожное полотно; привязавшаяся ко мне песенка придавала этой простой процедуре привкус борьбы за свободу Вьетнама.
В данном случае В. Пелевин иронизирует по поводу стереотипизации речи простых советских людей, формировавшейся в условиях «необходи мости повсеместного соблюдения идеологической правильности и уместности» [4, С. 91]. Вкладывая в уста школьника Омона идеологический штамп борьба за свободу, автор доводит до абсурда отсутствие смысла и автоматическое воспроизведение большинства подобных формулировок тоталитарного языка.
С другой стороны, В. Пелевин использует свой из любленный прием – контекстная связь языкового знака советского прото текста и стилистически сниженной лексики (унитазы, бутылки), что так же приводит к ироническому переосмыслению известного штампа. Цель В. Пелевина – актуализация в памяти высокого идеологического наполнения исследуемых знаков и их ироническое переосмысление, вос производимое подобным контекстным соседством, по словам Г.Л. Нефа гиной, «резкая – на грани сатиры – демифологизация советских идейных стереотипов» [10, С. 241]. Еще один из наиболее частотных приемов – нарушение характерной для тоталитарного дискурса фразеологической сочетаемости. Т.Н. Марко ва отмечает, что «разрушение советского новояза Пелевин осуществляет, используя испытанные приемы пародии» [6, С. 48]. Рассмотрим примеры парадоксального преобразования лексического состава идиом и идеоло гических штампов тоталитарного языка на примере двух фрагментов ро мана «Жизнь насекомых»:
Знаешь, если бы я писал роман о насекомых, я бы так и изобразил их жизнь – какой-нибудь поселок у моря, темнота, и в этой темноте горит несколько электрических лампочек, а под ними отвратительные танцы. И все на этот свет летят, потому что ничего больше нет. Но полететь к этим лампочкам – это…
Митя щелкнул пальцами, подыскивая подходящее слово.
– Не знаю, как объяснить.
– А ты уже объяснил, – сказал Дима. – Когда про Луну говорил. Луна и есть главная танцплощадка. И одновременно главная лампочка главного Ильича. Абсолютно то же самое. Свет не настоящий.
В данном случае авторской рефлексии подвергается языковой знак со ветского прототекста лампочка Ильича – Патет. О первых электрических лампочках в домах крестьян, колхозников [8]. Преобразование языковой формы устойчивой единицы достигается путем лексического повтора прилагательного главный, которое в рамках тоталитарного языка обладало высокой номинативной способностью (в Толковом словаре языка Совде пии [8] зафиксировано около 70-ти аббревиатур с корневой морфемой слова главный: ГЛАВБАМСТРОЙ, ГЛАВЗЕМХОЗ, ГЛАВЗОЛОТО, ГЛАВК и т.д.), а также многократно воспроизводилось в официальных текстах (Ср. главная задача дней…, КПСС – главная руководящая сила советского общества). Пелевин В. одновременно подвергает игровому переосмыслению языковой штамп и пародирует патетику официального тоталитарного дискурса.
Второй пример:
Но театр удивительно напоминал здание, возле которого она когда то вырыла нору, и даже лепные снопы на фронтоне были те же самые, только сейчас большая их часть была завешена широкой кумачовой поло сой с белой надписью:
МУРАВЕЙ МУРАВЬЮ – ЖУК, СВЕРЧОК И СТРЕКОЗА
В анализируемом фрагменте трансформация популярного лозунга со ветского времени (Человек человеку друг, товарищ и брат) осуществляет ся по принципу «имитации» (Т.А. Гридина) (в данном случае окказио нальной реализации языковой схемы, служащей для образования лексиче ских единиц однотипной структуры) [2, С. 24]. Результат данной игровой замены напоминает фразеологический перевертыш. План выражения рас сматриваемого высказывания содержит некоторое закодированное содер жание: два представителя одного класса являются по отношению друг к другу представителем второго класса, представителем третьего класса и представителем четвертого класса. Данное грамматическое значение пе редается фиксированным порядком слов: субъект субъекту – субъект 2, субъект 3 и субъект 4. Восстановление лозунга, таким образом, осуществ ляется по фразеосхеме.
Пародийному переосмыслению подвергаются прецедентные образы советской истории и литературы, которые, по замечанию Г.Л. Нефагиной, «от постоянного употребления в идеологических целях потеряли челове ческое измерение и превратились в выхолощенные штампы» [10, С. 239]. Приведем два фрагмента повести «Омон Ра» с целью выяснения механиз мов функционирования и трансформации прецедентных феноменов со ветского прототекста:
Урчагин наклонился ко мне и, поглаживая меня по шее, заговорил со всем тихо и ласково:
– Вот ты дурачок-то какой, Омка. Ты пойми, милый, что этом и суть подвига, что его совершает не готовый к нему человек, потому что подвиг – это такая вещь, к которой подготовиться невозможно. То есть можно, например, наловчиться быстро подбегать к амбразуре, можно привыкнуть ловко прыгать на нее грудью, этому всему мы учим, но вот самому духовному акту подвига научиться нельзя, его можно только совершить.
Согласно результатам пилотажных опросов, наиболее частотными ре акциями на слово-стимул подвиг являются фамилии легендарных героев Великой Отечественной Войны (Матросов, Кошевой, Космодемьянская). По мнению Г. Почепцова, множество героев, являвшихся символами са моотверженности, многократное тиражирование их имен служило одним из механизмов создания модели человеческого поведения в рамках тота литарного общества. Все эти герои «представляют примеры определенного жертвования ради победы иерархически высшего уровня – государст венного» [11, С. 81].
В речевом обращении замполита космического городка полковника Урчагина аллюзия на подвиг Александра Матросова представлена с яв ным сдвигом в сторону пародии. Апеллируя к известной прецедентной ситуации с устойчивым смысловым наполнением в рамках российской лингвокультуры (символизация мужества, воинской доблести, бесстрашия и любви к Родине), персонаж романа неосознанно переводит ее в комиче ский регистр, используя просторечные единицы наловчиться, ловко пры гать с семой многократного действия в противовес однократности по добного героического поступка. К тому же использованная В. Пелевиным вводная конструкция этому всему мы учим (в которой мы – преподава тельский состав летного училища), заключающая перечисление, доводит до абсурда иносказательность и эвфемизацию, характерную для стиля идеологической обработки.
Рассмотрим пример трансформации текста знаменитой песни времен Гражданской войны «Там, вдали за рекой» Н.М. Кооля:
Чтобы успокоиться, я включил «Маяк» и послушал тихую песню об огнях, которые загорались там вдали за рекой, о поникшей голове, про битом сердце и белогвардейцах, которым нечего терять, кроме своих цепей. Я вспомнил, как давным-давно в детстве полз в противогазе по линолеуму, неслышно подпевая далекому репродуктору, и тихим голосом запел:
– Это бе-ло-гвардей-ски-е цепи!
Пелевин В. представляет читательскому вниманию своеобразный пе ресказ текста упомянутой песни в жанре прозы, оканчивающийся эффек том обманутого ожидания. Так, заключительная часть «резюме» песни представляет собой усеченную цитату из «Манифеста Коммунистической партии» (1848), написанного К. Марксом и Ф. Энгельсом: «Пролетариям нечего в ней (революции – Сост.) терять кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир», преобразованную советскими идеологами в популяр ный лозунг: Пролетариям (рабочим) нечего терять, кроме своих цепей! Таким образом, «ассоциативная интеграция» (частный конструктивный принцип языковой игры) [2, С. 17] в анализируемом фрагменте построена на контаминации прецедентного текста и идеологического лозунга, моде лируемой на основе актуализации обоими ассоциатами лексемы цепи.
Итак, несмотря на происходящее в современном дискурсе перемеще ние маркеров тоталитарного языка на периферию речевого оборота, их регулярная актуализация, зачастую в ироническом свете, наблюдается в современной российской прозе. В отношении идеологических штампов и лозунгов используются приемы трансформации, пародийного преобразо вания лексического состава, что приводит к переосмыслению их высокого идейного наполнения. Обращение постмодернизма к прецедентным соц реалистическим образам и текстам продуцирует эффект десакрализации моделируемой посредством советского идеологического дискурса мифо логической реальности.
Список литературы:
1. Беляков С. Крошка Цахес по прозванию Пелевин // http://magazines.russ.ru/ural/2004/2/c9/html.
2. Гридина Т.А. Языковая игра: стереотип и творчество. – Екатерин бург, 1996.
3. Иванова Н. Преодолевшие постмодернизм // Знамя. – 1998. – № 4. – С. 193-204.
4. Купина Н.А. Тоталитарный язык: словарь и речевые реакции. – Ека теринбург, 1995.
5. Липовецкий М. Русский постмодернизм. – Екатеринбург, 1997. 6. Маркова Т.Н. «Особый язык» прозы В. Пелевина // Русская речь. – 2005. – № 1. – С. 46-51.
7. Мережинская А.Ю. Художественная парадигма переходной куль турной эпохи. Русская проза 80-90-х годов. – Киев, 2001. 8. Мокиенко В.М., Никитина Т.Г. Толковый словарь языка Совдепии. – М., 2005.
9. Нагорная Н.А. Сновидения и реальность в постмодернистской прозе В. Пелевина // Филологические науки. – 2003. – № 2. – С. 44-51. 10. Нефагина Г.Л. Русская проза конца XX века. – М., 2005. 11. Почепцов Г. Тоталитарный человек. Очерки тоталитарного симво лизма и мифологии. – Киев, 1994.
12. Тух Б. Первая десятка современной русской литературы. – М., 2002.